Была в твоём взгляде какая-то невероятная порядочность, почти старомодная. И от той никому не нужной и шумной вечеринки отдела мне помнится лишь твоё восхищение без вожделения, к чему увы! не привыкла. Так смотрели и на меня, и на меня похожих тысячу лет назад, что наводило на мысль о моем возрасте и абсолютном неприличии пофлиртовать с тобой. Твоя серьёзность, не ко мне только, а глобальная, по отношению к жизни, работе и людям, пугала меня тем, что ограничивала мои театральные подмостки, не нуждаясь в зрителях и аплодисментах. Ты жил, я играла.

Ты проводил меня домой… слегка подвыпившей, но действительно слегка, даже не под шафе, а ещё легче, только скулы чуть розовее и почти атропиновые зрачки, я назвала тебя по имени, и ты, подняв на меня прозрачные зелёные глаза, посмотрел на меня так, что от твоего беспомощного восхищения я вдруг выпрямила спину. Почувствовав себя музейным экспонатом с надписью “руками не трогать “.

Ничего нельзя, даже думать о тебе перед сном. Я не знаю, что мне делать с этой охапкой нежности, сладкий дурман весенних ландышей. Мне не по размеру и не по карману эта полуистория, которую даже скрывать незачем. Кристально чистая, как твои зелёные глаза.

Ты отлично помнишь и иногда совершенно неожиданно цитируешь отрывки нашей беседы, скорее, моего монолога. Ты принимаешь меня всерьёз, но не пытаешься мне понравиться. Смущение? Уверенность в успехе? Или ты просто не знаешь, в какое звание меня нужно возвести, чтобы потом плавно перевести в приятное воспоминание. Со мной тяжело. Я тащу и вытаскиваю тебя на поверхность, на сушу, на всеобщее обозрение, пусть лишь на наше собственное. Границы и нейтральные полосы соблюдены, тихие зори и перемирие. Человек меняет кожу, должен, по крайней мере.

Так продолжалось почти год, мой вызов обществу заключался лишь в возможности смотреть на тебя совершенно не стесняясь, но без каких – либо фантазий, заводил и уводил тем не менее в такие чувственные запределы, что я сидела, сжав руки, сжав ноги, готовая к выбросу с парашютом. Зная, что для безопасного прыжка мне не хватает легкомысленности, что делает приземление надёжным и почти приятным. Год, в течение которого я часто заходила к тебе в кабинет. Всегда по делу, не задерживаясь ни на секунду, всегда на Вы. Но! Если я вдруг, невзначай (невзначай продуманный до мелочей, реплик и секундомера), слегка опиралась на дверь, открытую, прозрачную, ты неизменно и почти мгновенно, словно по сигналу красной ракеты, разворачивался в кресле, касаясь стены, руки на затылке, взгляд снизу вверх, чуть жмурясь (но не щурясь). “Так гладят кошек или птиц, так на наездниц смотрят стройных “
От невозможности что-то предпринять было умиротворенно и благостно. Я есть, ты есть. Круг, обруч, браслет. “Я в глазах твоих утону – можно? “. Пока не наступил очередной декабрь, очередная вечеринка, очередное ожидание развязки. Кроме наших мыслей, убеждений и желаний, существуют простые и линейные законы природы, как, например, цепная ядерная реакция с механизмом энерговыделения. Энергией покоя, и энергией возбуждения.

Но или нейтронов подходящих не было, или ядра уж слишком были тяжёлые, чтобы разлететься на осколки.

Никакой реакции в самом широком смысле. Марии Кюри из меня не получилось.

Ты ушёл раньше всех. Все понимающе кивали, и работаешь ты на износ, и живёшь далеко, и дома у тебя плачут дети. Четыре белоголовых мальчика.

Я тоже кивала, я тоже понимала, но было жутко обидно, как говорится, за державу.

Но если честно, так было даже лучше. Всё решилось, развязалось и пошло по ветру. Счастье безответственности, ты решил и за себя, и за меня. На улице снег, мне хорошо от собственного одиночества, в голове мои и не мои стихи.. Снег, свет, стих… Засыпает, кружит, прячет…

Ты стоишь на противоположной стороне улицы, спокойный, ни в чем не сомневающийся мужчина, у которого дома плачут дети… не торопясь переходишь дорогу и осторожно касаешься моего предплечья…

• Я Вас провожу. Можно?
• Только если Вам действительно этого хочется.
  Мы долго ищем твою машину, под снегом все кажется таким замедленным, смешным и детским. У тебя дома плачут дети….

В фонарном свете снег оранжевый, блестящий капот как солнце, которого нет. Мне было страшно, потому что все происходило на самом деле, а не в кино, где фильм можно остановить и перевести дыхание.

Ты говоришь то, что я хочу слышать. Что уже тысячу раз слышала в 20, 30, 40 лет. Но сейчас это подарок. Last whim of mine.

Глаза твои из зелёных могут превращаться в светло коричневые, янтарь, тёплый камень лета. И в твоих зрачках моё отражение моложе меня на сто лет ну если не одиночества, то по крайней мере достойного благополучия.

Мы оба знали, что не только не можем, а не хотим начинать какие-то отношения, мы счастливы в наших жизнях, и именно это счастье с другими делает нас интересными друг для друга. Твоя вышедшая из моды порядочность и супружеская верность не только броня, но и такой секс эпил, против которого нет ни лома, ни приёма .

Но есть ещё и слабость быть откровенными. По крайней мере, перед самими собой… как подтверждение силы отказаться от сказочных, воздушных, истовых отношений…. Как умение отличить желаемое от желанного. .

Мне хорошо, оттого что ты есть…. Мне приятно на тебя смотреть и знать, что между нами ничего не было. Что я сделала тебя счастливым, не сделав несчастливыми твоих белоголовых мальчиков.

“Вы помните… О да! забыть нельзя
Того, что даже нечего и помнить…
Мне хочется Вас грезами исполнить
И попроситься робко к Вам в друзья…”